Доброта и милосердие, по моему разумению, никогда не стояли в стороне от любви, а вытекали плавно амброзией из благодатного любовного сосуда Лады, Афродиты, Геры - веками. В старину говорили: «жалеет», подразумевая «любит». Поэты и писатели этой теме уделяли своё творческое внимание, а значит, она их заставляла волноваться и задумываться над смыслом.

 

У нас говорят, что, мол, любит и очень,

Мол, балует, холит, ревнует, лелеет…

А, помню, старуха – соседка, короче,

Как встарь в деревнях, говорила: жалеет.

И. Снегова

 

Так сродни ли «доброта и милосердие» - словам «любовь и жалость»?

«Дорогая! Сегодня (в четверг) не приходи. У меня ужаснейшая мигрень. Приходи завтра, (в пятницу)».

Эти две строки встречаются в многотомном собрании сочинений немецкого классика Генриха Гейне, так как именно им выпала печальная участь стать последним «приветом» мастера, целых восемь лет прикованного к постели. А адресованы они были Мушке.

Люси Дуфф-Гордон, английская писательница, посетившая великого поэта в 1853 году, в потрясении писала: «Он лежал на груде матрацев, его тело так высохло, что под одеялом он казался маленьким ребёнком; глаза были закрыты, а лицо было таким болезненным, таким изнурённым, какое можно было увидеть лишь у распятого Христа в изображении какого-нибудь современного художника».

И в таком состоянии человек, в муках доживающий шестой десяток, назначает украдкой от жены любовное свидание? Назначает. Гейне ведь сам однажды сказал, что «любовь не боится искать поддержки у самого страшного, но и самого надёжного союзника – у смерти». А последняя любовь поэта была к Элизе фон Криниц, французской писательнице немецкого происхождения, которая выросла в Париже с приёмной матерью-немкой. Впоследствии жила во французской столице, но ещё с детства часто ездила в Саксонию, откуда была родом её мачеха. Криниц была композитором, пианисткой и журналисткой, имела контакты со многими знаменитостями. Последние дни жизни Гейне были согреты внезапно вспыхнувшей в нём любовью к «Мушке», которая служила ему лектрисой; ей же он поручил корректуру всех своих работ в последний год своей жизни.

Элиза впоследствии вспоминала: «На другой день в восемь часов утра пришла Полина и сообщила, что припадок до сих пор не кончился. Я была крайне изумлена, увидев её в столь ранний час, умоляла не скрывать, если существует опасность для жизни Гейне».

Это была пятница, и жить ему оставалось менее сорока восьми часов. Женщина не находила себе места и к вечеру села писать письмо. По-немецки. Немецкого языка жена Гейне, страшно ревнующая Элизу к мужу, не знала.

Вот ответьте, мой читатель: что это? Жалость? Милосердие? Любовь к гению?

Элиза написала письмо, но, прочитав его, порвала. Принялась за другое. И второе легло в корзину. Лишь на третий раз послаие было закончено и отправлено Генриху. Но ответа не последовало.

В субботу она ещё затемно, (был февраль, и светало поздно), поспешила на Елисейские поля, неподалёку от которых в доме №3 по авеню Матиньон поэт-эмигрант снимал квартиру. Но её не пустили. Элиза вспоминает: «Первый раз, с тех пор как я знаю Гейне, его дверь осталась для меня закрытой».

На другой день после бессонной ночи она пришла снова. Люди, потупив глаза, молча посторонились. Медленно, не смея поверить, она переступила порог.

 

«Однажды он меня спросил, хватит ли духу взглянуть на него после смерти, - и вот я вошла, опустилась на колени перед его телом, бесконечно, беспредельно дорогим мне, и запечатлела поцелуй на уже остывшей, холодной, как мрамор, щеке».

 

Что это? Милосердие? Жалость? А может, доброта? Любовь?

Больше в том доме она не была ни разу! Хотя тот, кого она так любила, оставался на авеню Матиньон ещё трое суток. Надо ли говорить, что её сердце рвалось туда! Но она - гордая женщина и одновременно смирённая, сдержала себя: «склонилась перед ревностью, преградившей мне доступ к месту, которое я так часто занимала».

Ей одной посвящены стихи поэта в год перед кончиной, в том числе самое последнее - «Лотос», имеющие подзаголовок «Мушке»:

 

Лотоса цветок страшится

Солнца яростной жары,

И с поникшей головою

Ждёт полуночной поры.

 

Если Лотос (Элиза) страшится жара любви и страсти Солнца (Генриха), то, простите, что же она «с поникшей головою ждёт полуночной поры»? Руководит ли Лотосом в этот миг Доброта и Милосердие к погибающему поэту?

 

Ночью его нежно будит

Луч любовницы-луны,

Тайны сладостным томленьем

Лепестки его полны.

 

В этих строчках слегка приоткрывается занавес тайного вожделения накануне любовного свидания Лотоса с Солнцем. Но Солнце и не догадывается - отчего цветок, несмотря на юродивость положения в реальности, всё-таки стремится к встрече с ним. Лотосом движет всё то же Милосердие и Доброта, сродные Любви, и желание скрасить последние дни угасающего поэта.

 

Лотос ярко расцветает,

С ожиданьем глядя ввысь —

Там, с лица луны стекая,

Слёзы звездные зажглись.

 

Надежда, говорят, умирает последней. Последние строчки перевода стихотворения «Лотос» я понимаю так, что и после смерти жизнь продолжается в зарождении новых «звёзд», новых имён. Кстати, о «Мушке». Оно обязано своим появлением отчасти перстню, на печатке которого была гравировка забавного насекомого с хоботком, и отчасти — очаровательной внешности хозяйки перстня.

«…Росту среднего, скорее милая, чем красивая, каштановые волосы обрамляют лицо с плутовскими глазами, а под ними вздёрнутый носик и маленький ротик, который при разговоре или улыбке обнажает жемчужные зубки…»

Такой её запомнила сестра Гейне, приехавшая повидаться с братом за три месяца до смерти, в конце 1855 года. Мушка появилась в судьбе поэта несколько ранее, в июне. Ей было 27 лет, хотя она в своих мемуарах утверждала, что знала Гейне ещё тогда, когда ей едва исполнилось двадцать два года. Она успела уже побывать замужем, развестись и сама зарабатывала на жизнь - писала в газеты, взяв красивый псевдоним — Камилла Зельден. Элиза ранее была почитательницей Гейне, но лично с ним не сталкивалась. Однажды в светском салоне разговорилась с неким бароном, а тот, узнав, что Криниц отбывает в Вену, попросил её передать Генриху несколько музыкальных пьес. Молодая женщина выполнила поручение и передала листы служанке в дверях, но, вдруг, где-то в глубине комнаты раздался резкий звонок. Вслед за ним – повелительный голос попросил гостью задержаться. Немецкая речь! Да, ещё женская! Да, ещё звучащая столь мелодично… Гейне нетерпеливо звонит, он просит – нет, почти требует – пожаловать к нему. Гостья подчиняется. Да и как можно сказать «нет!», когда зовёт сам Генрих Гейне!

То, что увидела Элиза в первые мгновения, её ошеломило: «…на высоких истёртых матрацах покоился больной, полуслепой человек, который выглядел значительно моложе своих лет. Черты его лица были в высшей степени своеобразны и приковывали к себе внимание; мне казалось, что я вижу перед собой Христа, по лицу которого скользит улыбка Мефистофеля». Он был очень галантен, даже записки не диктовал впоследствии, а писал сам: «…несмотря на болезнь глаз, я пишу сам, так как теперь у меня нет надёжного секретаря». Да и какому секретарю Гейне смог бы доверить такие откровения: «…целый день, в любой час, я готов вас принять… Не знаю, почему ваше любовное участие так для меня благотворно. Я суеверный человек и хочу внушить себе, что ДОБРАЯ фея навестила меня в час печали. Этот час был счастливым. Или вы злая фея? Я должен поскорей это узнать…».

 

Слово «поскорей» у него встречается очень часто в переписке с Элизой. Словно поэт чувствовал, что жить ему осталось недолго: «… стихотворение я нацарапал…». И не одно. Эти последние стихи Генри сделали известной имя Мушки.

 

Поистине, мы образуем

Курьёзнейший дуэт:

Любовница еле ходит,

Любовник тощ, как скелет.

 

Он, как всегда, верен своему сарказму: «…плоть моя до такой степени измождена, что от меня не осталось почти ничего, кроме голоса». Но почему она вдруг «еле ходит»? Дело тут не в физическом недуге, а в той невольной опаске, с какой гостья передвигалась по дому. Она замечала, что жена Гейне, француженка Матильда, встречала её всё с большей неприязнью. Сестра поэта потом вспоминала, что Мушка приходила к брату на несколько часов, говорили по-немецки. И это возбудило в Матильде болезненную ревность, которая переросла в откровенную вражду. Она наотрез отказалась приглашать гостью на обеды, как того желал Генрих, на поклоны при встрече с Элизой едва отвечала. А когда та приходила в комнату к поэту, немедленно покидала их, уходив в свои покои.

Тело поэта умирало, ссохлось, костенело, а дух продолжал жить – весёлый, азартный дух. Не способствовали ли этому Доброта, Милосердие и Любовь - Жалость Мушки?

Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать последние его письма и стихи. Судьба улыбнулась ему, послав в качестве утешения маленькое весёлое существо: «Ты моя любимая Мушка, и я не чувствую боли, когда думаю о твоём изяществе, о грациозности твоего ума» (строки из новогоднего поздравления); «Я люблю тебя так сильно, что лично мне вовсе не нужно было бы оказывать тебе любезности». Улавливаете? Даже ирония оставляет Гейне, этого немецкого Аристофана, как прозвали его товарищи по перу: «Я тоскую по тебе, последний цветок моей истекающей слезами осени».

К сожалению, письма Элизы к поэту не сохранились. Но уцелело одно послание, написанное ею после похорон их общему другу. «Боже, я любила усопшего больше жизни», — вырывается у молодой женщины в отчаянии. Что это? Милосердие? Жалость? Доброта? Или всё-таки, любовь? Его исполинский дух просто заворожил:

 

Тебя мой дух заворожил,

И чем горел я, чем я жил,

Тем жить и тем гореть должна ты,

Его дыханием объята.

 

То ли приказывает, то ли завещает он Мушке. Оставшись один, он царапает карандашом на клочке бумаги: «…Когда кровь медленнее течёт в жилах, когда уже тело не влюбляется, любит одна душа, бессмертная душа, и так как к её услугам вечность, и так как она не столь немощна, как тело, она любит не спеша и уже не так бурно, зато прочнее, ещё бесконечно глубже, ещё сверхчеловечнее».

 

Стихотворение «Мушке» заканчивается наказом:

И жить должна ты, чем я жил, —

Тебя мой дух заворожил.

 

Элиза наказ выполнила. Он жил словом, жил родным для него, немецким языком, и все четыре десятилетия, что судьба отпустила после него ей, она этому прекрасному языку учила детей.

 

Примечание: стихотворение «Лотос» в переводе Ю. Куимова).

Элиза Криниц свои произведения печатала с 1858 года. Беллетристические произведения её юности оценивались как посредственные, но некоторые из более поздних этюдов, в том числе «Portraits de Femmes» (Женские портреты), были популярны во Франции до начала XX века. В 1880-х годах издала книгу, под заглавием «Les derniers jours de Heine» (Последние дни Гейне). С 1882 года жила в Руане, где преподавала немецкий язык и была финансово независима. Умерла на курорте Орсе к югу от Парижа в возрасте 71 года. (Из энциклопедии).